Незримый поединок [Повесть и рассказы] - Акпер Акперов

Я вышел из кабинета, пошатываясь от неожиданно нахлынувшего вдруг на меня чувства радости.

…Все три судимости отбывал в дальних колониях. Третий раз был судим в колонии за ножевое ранение. Один раз освобождался по амнистии. Последний раз осужден «за попытку квартирной кражи». Подчиняться, особенно представителям заключенных, не любил. Не отказывал себе в дерзости при разговоре с представителями администрации. Старался взять верх, когда оказывался среди неустойчивых и молодых. Уклонялся от труда…

Скитания по тюрьмам и колониям оказались длинными. Все зрелые годы по существу не жил, а катился комом. Кто же во всем этом был виноват — я или люди? И я, и люди.

Да, конечно. За все сразу трудно сейчас браться. А приходится. Надо наверстывать упущенное. Ох, как много лет прожил я зря!..

Вскоре после прибытия в колонию, явившуюся для меня последним местом заключения, я сидел на своей кровати, медленно тасуя колоду самодельных карт, нарисованных с помощью трафаретных вырезок черным лаком. Подошел бригадир Балаев.

— Мастерству руки набиваешь?

— Может, сыграем? — проговорил я с нагловатой усмешкой.

— Человек не для того существует, чтобы свою жизнь в карты закладывать.

— Кто на твою жизнь играть станет, труженик!

Бригадир вышел, но тут же вернулся. Он взял с тумбочки мыльницу и лежавший на кровати треугольник полотенца. И как бы между прочим сообщил:

— В восемь часов вас приглашает замполит, наверное, и начальник отряда там будет. Разговор о вашем поведении состоится.

— Благодарю за информацию, — ответил я. — Скучно жить без визитов.

Старший лейтенант Дильбазов попеременно не отрывал глаз то от седины, покрывавшей виски Романа Игнатьевича, то от меня. А Лаврентьев слушал меня с таким увлечением, будто ему впервые пришлось внимать подобным сообщениям.

— Что же вам еще остается говорить, гражданин начальник? — разглагольствовал я. — Думаю, вы не станете отрицать, что в мире так заведено: все люди не могут быть добрыми. Да и не все ваши воспитатели являются добрыми. Если на земле не перевелись злые люди, преступления неизбежны. Я читал у Толстого, что люди делятся на злых и добрых. А вот попробуй-ка уничтожь всех злых на земле. Это не простая штука!

Роман Игнатьевич поднялся с места и в раздумье направился к книжному шкафу. Дотронувшись до ручки дверцы, вернулся к письменному столу и выдвинул боковой ящик.

— Так к какому же складу людей вы себя причисляете? — спросил он меня, продолжая свои поиски.

— Обо мне говорить не стоит.

— Пока нужно о вас говорить.

— Моя песенка спета, хоть я и не успел на свете пожить по-людски.

— И как вы думаете пожить по-людски?

Я промолчал.

Подполковник Лаврентьев вынул из стола книжку в серой обложке, нашел нужную страницу и обратился ко мне:

— За свою жизнь вы достаточно врали, надо полагать. И многих оклеветали. А к чему, не пойму.

— Кого я оклеветал, гражданин подполковник?

— Ну хотя бы Льва Толстого.

— То есть как?

— Вы только что, ссылаясь на него, разделили людей на добрых и злых, оправдывая тем самым свою преступную жизнь…

— Вы не убедите меня, что это не так.

— Я и убеждать вас не собираюсь, поскольку это на самом деле не так. А дам вам полезный совет — читать не между строк, а по строчкам. Читать не для того, чтобы прочесть, а чтобы понять. Но все же помогу восстановить в памяти слова Льва Николаевича Толстого о «добрых и злых».

Роман Игнатьевич откашлялся и начал: «Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою».

Он без злобы пристально посмотрел мне в глаза и, не моргнув, спросил:

— А теперь скажите, пожалуйста, какие зачатки свойств людских остались у вас, тридцатилетнего мужчины, сына фронтовика?

Мне нечем было крыть. Но и молчать не хотелось:

— А вот закон говорит против того, чтобы достоинство заключенных оскорблять, — не совсем уверенно вильнул я в сторону.

— Это — так. Вам, строго соблюдающему на протяжении всей своей жизни советские законы, ваши права, как вижу, хорошо известны.

— Не подначивайте. Я, действительно, законы не соблюдал, но зато не один срок по дальним колониям скитался.

— И в этом случае советские гуманные акты не обошли вас. Вы освобождались то по амнистии, то по зачетам рабочих дней. Но, к сожалению, оказались неблагодарным человеком…

— Круто берете, гражданин начальник.

— Правильное замечание. Но ведь возьмут еще круче. Между мною и вами может что и сойдет, а вот в коллективе вас потрут как следует. Там не пожалеют.

— Пугаете?

— С чего вдруг? Вы и так запуганы, раз избегаете коллектива, боитесь труда.

— С комсомольцами не знался и знаться не буду, так что тут нет коллектива…

— Я понимаю. Вы членов секции общественного порядка имеете в виду. А где по вашему коллектив? Там где вы и ваши единомышленники? Нам многое известно. Я вам напомню: в первый день прибытия вы хотели себя показать прямо в общежитии. Но получили отпор. На следующий день нашли Бесфамильного. В тот же день приняли активное участие в воровской сходке и старались выдать себя за человека в «авторитете». Но щеголять долго охотничьим ножом вам не пришлось. Дальше, Вы не выполнили поручения начальника отряда, считая что это унизит ваше «я». Вы отказались от учебы, оскорбив пожилого человека… Как все это назвать? Давайте подумаем.

Роман Игнатьевич говорил медленно, словно вспоминая свое, давнее. Старший лейтенант Дильбазов, еле сдерживая улыбку, наблюдал за ним. Я ерзал на табуретке.

— А может, вы сами подумаете? Назовите-ка все это по-честному…

— Отвечать мне нет смысла, — заговорил я, — комсомольцем быть не желаю, специальности вашей не хочу. Делайте со мной, что хотите. Вор никогда не переродится, если он настоящий вор.

— Старо. Продекламируйте что-нибудь новое.

— Новое? — вспыхнул вдруг я, — ждите новое!..

Я быстро поднялся и вышел из кабинета. Переступив порог, я подумал: «Сейчас окликнут и запрут в изолятор». Но этого не случилось. Опасения были напрасными.

Толпа заключенных стояла в очереди у ларька. Слышался смех, шутки. Невысокого роста крепыш с красной повязкой «Секция общественного порядка» то и дело просительно напоминал: «Ребята, не мешайте продавщице работать». Кто-то, кивнув на крепыша, крикнул: «Отпустите ему бутылку шампанского, у него сегодня день рождения». Еще кто-то из середины поправил: «Лучше дайте ему бутылку фруктовой, которая два двадцать стоит. Он идейный…».

Я и «Кот» находились недалеко от очереди и ждали «добычи». Общественник с повязкой не сводил с нас глаз, будто учуял недоброе.

— Ишь принюхивается как пес! — локтем подтолкнул меня Бесфамильный, показывая на общественника, и добавил: — Курево придется «просить». «Мужики» так просто не дадут.

— Ну что же, «попросим», — ответил я и двинулся навстречу одному заключенному, отходившему от ларька с полными руками покупок.

— Мужик, дай пару пачек сигарет.

— Видишь, руки заняты, — ответил он добродушно, не поняв вопроса. — Лезь в правый карман, закуривай.

— Я говорю, пару пачек, — с наглой улыбкой повторил я, протягивая руку к пачкам папирос:

— Видать, аппетитом не страдаешь. Ишь какой…

Заключенный не успел закончить фразу, как уже катился от моего удара… С трудом сохраняя спокойствие, я нагнулся за рассыпавшимися пачками. И тут вдруг почувствовал, что мои руки кто-то спокойно и сильно отвел назад. Оглядываюсь: несколько заключенных обхватили меня со всех сторон. Вырываться было бесполезно. Я это понял сразу.

Когда подошел крепыш в повязке и сказал, чтобы мне отпустили руки, я выругался ему в лицо. Крепыш настойчиво потребовал, чтобы я извинился перед тем, кого ударил. Но едва меня отпустили, как я вновь замахнулся для удара. На этот раз меня зажал в своих тисках Дурсунов. Он вывернул руки так, что защемило лопатки.

— Пустите, гады! — закричал я. — Все равно я его прикончу.

— Да перестань петушиться, — строго заговорил Дурсунов. — На твоих плечах не голова, а тыква. Всех ты прикончить не успеешь, а себя позоришь совсем зря.

— Пусти, старый «Медведь», говорю по-доброму. — Продолжал я бесноваться.

— Ты, щенок, еще не дорос, чтобы меня по прозвищу называть. В молодости не одному кулацкому охвостью одним махом зубы в желудок вгонял. А с тобой что? Эх, жаль…

— Что вы с ним, болваном, нянчитесь, — раздался вдруг чей-то голос в толпе. — Берите за шиворот и тащите в штаб общественников. Будет тут всякая сволочь на людей налетать. Теперь это не выйдет…

— Тащите паразита!